Фукуяма: Политика идентичности и предпосылки гражданской войны в США

Тема новой американской гражданской войны стала политически корректной в американских СМИ после избрания президентом США Дональда Трампа. Относительно недавно эта тема проникла и в наши масс-медиа, внушая нашему кризисному обществу своеобразный оптимизм. Согласно одному известному соцопросу, проведенному весной этого года в США, 31% американцев считают возможным начало гражданской войны в США в течении ближайших пяти лет. В чем причина подобного рода тревожных ожиданий? Имеют ли они под собой серьезные основания? Ведь материальный достаток в США, казалось бы, закрывает возможность подобного сценария. Однако, как свидетельствуют исследования, причины возникновения гражданских войн всегда непрямо соотносятся с экономическим базисом. И в этом отношении материальное проходит через призму идеального.

Действительно, в современных США уже наблюдаются отдельные предпосылки для внутреннего столкновения, которое может вырасти до масштабов революции и гражданской войны. Как правило, гражданские войны возникают от быстрого изменения базовых ценностей в одной части общества, тогда как другая часть этого общества их либо не признает, либо под влиянием предложенного антагонистами движется в противоположном направлении. Кроме того, если достоинство у большой группы ущемлено или она так чувствует, если эта группа полагает несправедливым действительное или кажущееся ее игнорирование — то налицо еще одна из причин революции и гражданской войны.

В этом плане известный американский политолог Фрэнсис Фукуяма (автор нашумевшего в 1990-е «Конца истории») по существу и описывает складывание предпосылок для глубокого внутреннего конфликта в США и шире — на Западе в своем последнем эссе «Против политики идентичности», опубликованном на известном американском аналитическом ресурсе Foreign Affairs. В качестве методологической основы Фукуяма использует модную в современной социологии категорию «идентичности». Его работа демонстрирует, как историю или современное состояние можно описать через движение «идентичностей». Как это, например, можно сделать в отношении объяснения предательства западных левых прежних революционных идеалов.

Но Фукуяма в своем последнем эссе не только описывает кризисное состояние дел с политикой идентичности в США и Европе, с опасной поляризацией идентичностей и их концентрацией вокруг повестки дня, но он предлагает и свой рецепт, как выйти из нынешнего состояния, чреватого конфликтом. По Фукуяме, это возвращение к республиканским и гражданским ценностям при активном участии в этом государства. Возможно это или нет? Или гражданственность исчерпана с наметившимся дефицитом, как у нас сейчас модно определять, пассионарности. Тем не менее, рецепты Фукуямы в отношении мигрантов и миграции могут показаться практичными и для нашей российской действительности. В любом случае, сочинение Фукуямы весьма интересно, и мы, несмотря на его объем, публикуем его в русском переводе целиком.

Фрэнсис Фукуяма

Против политики идентичности.

Новый трайбализм и кризис демократии

Нескольких десятилетий назад мировая политика начала переживать драматическую трансформацию. С начала 1970-х годов до первого десятилетия нынешнего века число избирательных демократий увеличилось с 35 до более 110. За тот же период мировая продукция товаров и услуг увеличилась в четыре раза, и рост распространился практически на все регионы мира. Доля людей, живущих в крайней нищете, упала с 42% от мирового населения в 1993 году до 18% в 2008 году.

Но не все выиграли от этих изменений. Во многих странах, и особенно в развитых демократиях, экономическое неравенство резко возросло, поскольку выгоды от роста в основном были направлены на богатых и образованных. Возрастающий объем товаров, денег и людей, перемещающихся с одного места на другое, приводил к разрушительным изменениям. В развивающихся странах сельские жители, которые ранее не пользовались электричеством, внезапно оказались в крупных городах. Они стали смотреть телевизор и подключаться к Интернету через свои мобильные телефоны. Многочисленные новые средние классы возникли в Китае и Индии, но работа, которую они делают, заменила работу, до этого проделываемую средними классами в развитом мире. Производство неуклонно передвигалось из США и Европы в Восточную Азию и другие регионы с низкими затратами на рабочую силу. В то же время мужчины замещались женщинами на рынке труда, на котором все чаще доминирует сфера услуг, а низко квалифицированные рабочие оказались замененными умными машинами.

В конечном счете эти изменения замедлили движение ко все более открытому и либеральному миропорядку, который начал колебаться и вскоре стал меняться. Последним ударом стал глобальный финансовый кризис 2007—2008 годов и кризис в Европе, который начался в 2009 году. В обоих случаях политика, созданная элитами, вызвала огромные спады, высокий уровень безработицы и падение доходов миллионов простых трудящихся. Поскольку Соединенные Штаты и ЕС были ведущими образцами либеральной демократии, то эти кризисы повредили репутацию всей системы в целом.

Действительно, в последние годы количество демократий сократилось, и демократия отступила практически во всех регионах мира. В то же время многие авторитарные страны, возглавляемые Китаем и Россией, стали более настойчивыми. Некоторые страны, которые, казалось, были успешными либеральными демократиями в 1990-е годы, включая Венгрию, Польшу, Таиланд и Турцию, отошли назад к авторитаризму. Арабские восстания 2010−2011 годов разрушали диктатуры на всем Ближнем Востоке, но там мало продвинулись в демократизации. Вслед за ними утвердились деспотические режимы, а гражданские войны доломали Ирак, Ливию, Сирию и Йемен. Более удивительным и, возможно, даже более значительным был успех популистского национализма на выборах, проведенных в 2016 году в двух самых прочных либеральных демократиях в мире: в Великобритании, где избиратели решили покинуть ЕС, и в США, где Дональд Трамп учинил шокирующее предвыборное расстройство в гонке за президентским постом.

Все эти события каким-то образом связаны с экономическими и технологическими сдвигами в глобализации. Но они также коренятся в другом феномене: подъеме политики идентичности. По большей части политика ХХ века определялась экономическими проблемами. Слева политика была сосредоточена на рабочих, профсоюзах, программах социального обеспечения и политике перераспределения. Напротив, правая была в основном заинтересована в сокращении размеров правительства и продвижении частного сектора. Однако сегодня политика меньше всего определяется экономическими или идеологическими проблемами, а больше — вопросами идентичности. Теперь во многих демократических странах левые уделяют меньше внимания созданию широкого экономического равенства, но в большей степени содействуют интересам самых разных маргинальных групп, таких как этнические меньшинства, иммигранты и беженцы, женщины и представители ЛГБТ сообщества. В то же время правая переосмыслила свою основную миссию в патриотическую защиту традиционной национальной идентичности, которая часто прямо связана с расой, этнической принадлежностью или религией.

Политика идентичности стала главной концепцией, которая объясняет многое из того, что происходит в глобальных делах.

Этот сдвиг отвергает давнюю традицию, которая, по крайней мере, с Карла Маркса, рассматривает политическую борьбу как отражение экономических конфликтов. Но важным в материальном интересе является то, что люди мотивированы и другими вещами, которые лучше объясняют сегодняшний день. Сейчас во всем мире политические лидеры мобилизуют последователей вокруг идеи о том, что их достоинство было оскорблено и должно быть восстановлено.

Конечно, в авторитарных странах такие призывы — это старый кафтан. Президент России Владимир Путин рассказывает о «трагедии» распада Советского Союза и отвергает Соединенные Штаты и Европу за то, что они воспользовались слабостью России в 1990-е годы, чтобы расширить НАТО. Президент Китая Си Цзиньпин ссылается на «столетнее унижение» своей страны, период иностранного господства, начавшийся в 1839 году.

Но возмущение по поводу унижений стало мощной силой и в демократических странах. Движение Black Lives Matter (BLM) возникло, как отклик на серию широко распространенных полицейских убийств афроамериканцев. Оно вынудило весь мир обратить внимание на жертв жестокости полиции. В студенческих городках колледжей и в офисах в Соединенных Штатах женщины кипят от кажущейся эпидемии сексуальных домогательств и нападений. Они пришли к выводу, что их сверстники — мужчины просто не считают их равными. Права транссексуалов, которые ранее не были широко признаны как отдельные цели для дискриминации, стали причиной новой активности. И многие из тех, кто голосовал за Трампа, жаждали лучших времен в прошлом, когда, как считали они, их место в их собственном обществе было более безопасным.

Снова и снова группы начинают полагать, что их идентичность — будь то национальная, религиозная, этническая, сексуальная или иная — не получает адекватного признания. Политика идентичности уже не является второстепенным явлением, разыгрываемым только в разреженных пространствах университетских кампусов, или предпосылкой для борьбы с низкими ставками в «культурных войнах», пропагандируемых средствами массовой информации. Вместо этого политика идентичности стала главной концепцией, которая объясняет многое из того, что происходит в глобальных делах.

Это ставит современные либеральные демократии перед серьезной проблемой. Глобализация привела к быстрым экономическим и социальным изменениям и сделала эти общества гораздо более разнообразными, рождая требования о признании со стороны групп, которые когда-то были невидимы для общества. Эти требования привели к обратной реакции среди других групп, которые чувствуют потерю статуса и чувство перемещения в социальном пространстве. Демократические общества разрываются на сегменты, основанные на все более узких идентичностях, угрожая возможности обсуждения и коллективных действий со стороны общества в целом. Это дорога, которая ведет только к разлому государства и, в конечном счете, к беде. Если такие либеральные демократии не смогут вернуться к более универсальному пониманию человеческого достоинства, то они обрекут самих себя и мир на продолжение конфликта.

Третья часть души

Большинство экономистов полагают, что люди мотивированы стремлением к материальным ресурсам или товарам. Эта концепция человеческого поведения имеет глубокие корни в западной политической мысли и составляет основу большинства современных социальных наук. Но в ней не учитывается тот фактор, который осознали классические философы. Решающее значение имеет стремление к достоинству. Сократ считал, что такая потребность сформировала интегральную «третью часть» человеческой души, которая сосуществовала с «желаемой частью» и «расчетной частью». В «Государстве» Платона он назвал это θυμός, что неточно переведено на английский язык как «дух».

В политике θυμός выражается в двух формах. Первое — это то, что я называю «мегалофимия»: желание быть признанным высшим. Додемократические общества основывались на иерархиях, и их вера в присущее превосходство определенного класса людей — дворян, аристократов, королевских дворов — была фундаментальной для общественного порядка. Проблема с мегалофимией заключается в том, что для каждого человека, признанного высшим, гораздо больше людей считаются низшими, и они не получают общественного признания своей человеческой ценности. Мощное чувство негодования возникает, когда его или их не уважают. И столь же сильное чувство — то, что я называю «изофимия» — значит, что люди хотят, чтобы их видели так же хорошо, как и всех остальных.

Подъем современной демократии — это история триумфа изофимии над мегалофимией. Общества, признававшие права лишь небольшого числа элит, были заменены теми, которые признали всех по своей природе равными. В течение ХХ века общества, стратифицированные классом, стали признавать права простых людей, а народы, которые находились под властью колониализма, искали независимости. Великая борьба в политической истории США против рабства и сегрегации, за права трудящихся и равенство женщин была обусловлена требованиями того, чтобы политическая система расширила круг лиц, которых она признала полноценными людьми.

Но в либеральных демократиях равенство по закону не ведет к экономическому или социальному равенству. Дискриминация продолжает существовать в отношении самых разных групп, а рыночная экономика создает большое неравенство в отношении присвоения плодов. Несмотря на их общее благосостояние, Соединенные Штаты и другие развитые страны в течение последних 30-ти лет значительно увеличили неравенство в доходах. Значительные части их населения страдают от застоя в доходах, а некоторые слои общества сталкиваются со сниженной социальной мобильностью.

Воспринимаемые угрозы своему экономическому статусу могут помочь объяснить рост популистского национализма в Соединенных Штатах и в других странах. Американский рабочий класс, определяемый как люди со средним или ниже образованием, не преуспел в последние десятилетия. Это отражается не только в застойных или снижающихся доходах, потере рабочих мест, но также и в социальном надломе. Для афроамериканцев этот процесс начался в 1970-х годах, спустя десятилетия после Великой миграции, когда чернокожие перебрались в такие города, как Чикаго, Детройт и Нью-Йорк, где многие из них нашли работу на скотобойнях, сталеплавильных заводах или в автомобильной промышленности. Поскольку эти сектора сокращались, и мужчины начали терять рабочие места из-за деиндустриализации, последовала серия социальных бедствий, включая рост уровня преступности, эпидемию кокаина и ухудшение семейной жизни, что помогло передать бедность из одного поколения в другое.

За прошедшее десятилетие подобный социальный распад распространился и на белый рабочий класс. Опиоидная эпидемия уничтожает белые сельские рабочие сообщества по всей территории Соединенных Штатов. В 2016 году тяжелое употребление наркотиков привело к более чем 60 тыс случаев смертей от передозировки, что примерно вдвое превышает число смертей от дорожно-транспортных происшествий в стране в течении года. Ожидаемая продолжительность жизни для белых американских мужчин упала между 2013 и 2014 годами, что очень необычно для развитых стран. И доля белых детей, растущих в рабочих семьях с одним родителем, выросла с 22% в 2000 году до 36% в 2017 году

Но, возможно, одним из самых больших драйверов национализма, который отправил Трампа в Белый дом (и заставил Соединенное Королевство проголосовать за выход из ЕС), стало восприятие «невидимости». Обиженные граждане, опасающиеся потери своего статуса среднего класса, указывают обвиняющим пальцем вверх на элиты, которые, по их мнению, не видят их, но также и вниз на бедных, которых, по их мнению, несправедливо поддерживают. Экономическое бедствие часто воспринимается людьми, скорее, как потеря идентичности, чем потеря ресурсов. Тяжелая работа должна придавать человеку достоинство. Но многие белые рабочие американцы считают, что их достоинство не признается, и что правительство дает необоснованные преимущества людям, которые не хотят играть по правилам.

Эта связь между доходом и статусом помогает объяснить, почему националистические или религиозно-консервативные призывы влияют больше, чем призывы традиционных левых, базирующиеся на экономических основаниях. Националисты говорят, что они недовольны следующим: раньше они всегда были главными в великой нации, но иностранцы, иммигранты и элиты сговорились отодвинуть их. «Ваша страна — уже не ваша, — говорят они, — и вас не уважают на вашей собственной земле». Религиозные правые рассказывают похожую историю: «Вы являетесь членами великой общины верующих, преданной неверующими. Это предательство привело к вашему обеднению и является преступлением против Бога».

Распространенность подобных нарративов — вот причина, почему иммиграция стала таким спорным вопросом в очень многих странах. Как и торговля, иммиграция повышает общий ВВП, но она не приносит пользы всем группам в обществе. Почти всегда этнические меньшинства считаются угрозой культурной самобытности, особенно когда трансграничные потоки людей стали столь массовы, как в последние десятилетия.

Однако гнев по поводу иммиграции не может объяснить, почему националистические правые в последние годы захватили избирателей, которые ранее поддерживали левых, как в Соединенных Штатах, так и в Европе. Правый дрейф также отражает отказ современных левых от общения с людьми, относительный статус которых упал в результате глобализации и технологических изменений. В прошлые эпохи прогрессисты призывали к совместному противостоянию эксплуатации и обидам со стороны богатых капиталистов. «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». В Соединенных Штатах избиратели из рабочего класса подавляющим большинством поддерживали Демократическую партию от эпохи ее Нового курса в 1930-х годах вплоть до подъема Рональда Рейгана в 1980-х годах. И европейская социал-демократия строилась на основе профсоюзного движения и солидарности рабочего класса.

Но в эпоху глобализации большинство левых партий изменили свою стратегию. Вместо того, чтобы строить солидарность с крупными коллективами, такими как рабочий класс или экономически эксплуатируемыми, они начали фокусироваться на все меньших группах, которые считали себя маргинальными в специфических и уникальных сферах. Принцип всеобщего и равного признания мутировал в призывы к особому признанию. Со временем это явление мигрировало слева направо.

Триумф идентичности

В 1960-х годах в развитых либеральных демократических странах мира появились мощные новые социальные движения. Активисты гражданских прав в Соединенных Штатах потребовали, чтобы страна выполнила обещание равенства, внесенное в Декларацию независимости, и записанное в Конституцию США после Гражданской войны. За этим вскоре последовало феминистское движение, которое одинаково стремилось к равному отношению к женщинам, что вызвало и вызывает массовый приток женщин на рынок труда. Параллельная социальная революция разрушила традиционные нормы, касающиеся сексуальности и семьи, а экологическое движение изменило отношение к природе. В последующие годы появятся новые движения, поощряющие права инвалидов, коренных американцев, иммигрантов, геев и женщин и, наконец, транссексуалов. Но даже когда законы изменились, чтобы предоставить больше возможностей и более сильную юридическую защиту маргинальным группам, группы по-прежнему отличались друг от друга поведением, благосостоянием, традициями и обычаями. Предубеждения и фанатизм оставались обычным явлением среди людей, и меньшинства продолжали справляться с бременем дискриминации, предрассудков, неуважения и невидимости.

Это ставило каждую маргинальную группу перед выбором: она могла потребовать, чтобы общество относилось к ее членам так же, как к членам доминирующих групп, или же она могла бы отстаивать отдельную идентичность для своих членов и требовать уважения к ней в отличие от основного общества. Со временем последняя стратегия получила тенденцию к преобладанию: раннее движение за гражданские права Мартина Лютера Кинга потребовало, чтобы американское общество относилось к чернокожим людям так, как оно обращалось с белыми людьми. Однако к концу 60-х годов появились такие группы, как «Черные пантеры» и «Нация ислама», которые утверждали, что у черных людей есть свои традиции и сознание. По их мнению, чернокожие должны были гордиться собой за то, кем они были, и не обращать внимание на то, чем хотело бы более широкое общество видеть их. Они утверждали, что подлинное внутреннее «я» чернокожих американцев было не таким, как у белых людей. Оно было сформировано уникальным опытом взросления черных во враждебном обществе, в котором преобладают белые. Этот опыт определялся насилием, расизмом и оскорблениями и не мог быть оценен людьми, выросшими в других условиях.

Мультикультурализм стал видением общества, разбитого на многие небольшие группы с различным опытом. Эти темы были взяты сегодняшним движением Black Lives Matter, начавшим с требований справедливости для отдельных жертв насилия со стороны полиции, но вскоре расширившим их до попытки сделать людей более осведомленными о природе повседневного существования чернокожих американцев. Писатели, такие как Та-Нехиси Коутс, связали современное полицейское насилие над афроамериканцами с долгой историей рабства и линчевания. По мнению Коутса и других, эта история является частью непреодолимой пропасти во взаимопонимании между чернокожими и белыми.

Подобная эволюция произошла и в феминистском движении. Требования мейнстрима движения были сосредоточены на равном обращении с женщинами в сфере занятости, образования, судах и т. д. Но с самого начала важный элемент феминистской мысли предполагал, что сознание и жизненный опыт женщин в корне отличаются от таковых у мужчин, и что цель движения не должна заключаться в простом приближении поведения женщин и их мышления к мужским образцам.

Другие движения вскоре ухватили важность пережитого опыта для их борьбы. Маргинальные группы все чаще требовали не только того, чтобы законы и институты рассматривали их как равные доминирующим группам, но также и то, чтобы более широкое общество признало и даже отметило присущие им различия. Термин «мультикультурализм», главным образом относящийся к качеству различных сообществ, стал ярлыком для политической программы, которая ценила каждую отдельную культуру, и каждую из них переживала одинаково, иногда обращая особое внимание на те, которые были невидимы или недооценены в прошлом. Этот род мультикультурализма вначале был представлен крупными культурными группами, такими как франкоязычные канадцы, мусульманские иммигранты и афроамериканцев. Но вскоре мультикультурализм стал видением общества, раздробленного на многие небольшие группы с различным опытом, а также группы, определяемые пересечением различных форм дискриминации, таких как цветные женщины, чья жизнь не могла быть понята только через призму расы или пола по отдельности.

Левые начали осваивать мультикультурализм, поскольку становилось все труднее разрабатывать политику, которая принесла бы масштабные социально-экономические изменения. К 1980-м годам прогрессивные группы во всем развитом мире столкнулись с экзистенциальным кризисом. Крайне левые в первой половине века были носителями идеалов революционного марксизма и его видением радикального эгалитаризма. У социал-демократических левых была другая повестка дня. Они приняли либеральную демократию, но стремилась расширить государство всеобщего благосостояния, чтобы охватить больше людей большей социальной защитой. И марксисты, и социал-демократы надеялись повысить социально-экономическое равенство посредством использования государственной власти, расширением доступа к социальным услугам для всех граждан и перераспределением богатства.

По мере приближения к концу ХХ столетия становилась ясной ограниченность этой стратегии. Марксистам приходилось сталкиваться с тем, что коммунистические общества в Китае и Советском Союзе превратились в гротескные и угнетающие диктатуры. В то же время рабочий класс в большинстве промышленно развитых демократий стал богаче и начал сливаться со средним классом. Коммунистическая революция и упразднение частной собственности выпали из повестки дня. Социал-демократическая левая также зашла в тупик, когда ее цель — постоянно расширяющееся государство всеобщего благосостояния столкнулось с реальностью бюджетных ограничений во время бурных 1970-х годов. Правительства ответили печатаньем денег, что привело к инфляции и финансовым кризисам. Программы перераспределения создавали порочные стимулы, которые препятствовали созданию рабочих мест, накоплению и предпринимательству, что, в свою очередь, сокращало общий экономический пирог. Неравенство оставалось глубоко укоренившимся, несмотря на амбициозные усилия по его искоренению, такие как инициатива «Великого общества» президента США Линдона Джонсона. С переходом Китая после 1978 года на рыночную экономику и с распадом Советского Союза в 1991 году марксистская левая в значительной степени развалилась, а социал-демократы остались со своим «миром» — с капитализмом.

В последние десятилетия ХХ века амбиции левых для широкомасштабных социально-экономических реформ сближались с принятием политики идентичности и мультикультурализма. Левые, по-прежнему, определялись своей страстью к равенству — по «изофимии» — но ее повестка дня сместилась с того, на что раньше рабочий класс был ориентирован, на требования постоянно расширяющегося круга маргинальных меньшинств. Многие активисты обнаружили, что старый рабочий класс и их профсоюзы стали привилегированным слоем, который не проявляет симпатии к бедственному положению иммигрантов и расовых меньшинств. Они стали стремиться расширить права растущего списка групп, а не улучшить экономические условия отдельных лиц. В этом процессе старый рабочий класс остался позади.

От левых к правым

Ориентация левых на политику идентичности была понятна и необходима. Жизненные опыты отдельных групп идентичности различаются, и их часто необходимо решать способами, характерными для этих групп. Аутсайдеры часто не понимают того вреда, который они совершают своими действиями, так как, например, многие люди восприняли вслед за откровениями движения #MeToo тему сексуальных домогательств и сексуальных посягательств. Политика идентичности направлена на то, чтобы изменить культуру и поведение способами, которые имеют реальные материальные выгоды для многих людей.

Обратив внимание на более узкий опыт несправедливости, политика идентичности вызвала приветствуемые изменения в культурных нормах и выработала конкретную государственную политику, которая помогла многим людям. Движение The Black Lives Matter заставило полицейские подразделения в Соединенных Штатах гораздо более осознанно относиться к тому, как они ведут себя по отношению к меньшинствам, хотя полицейское насилие все еще сохраняется. Движение #MeToo расширило популярное понимание сексуального посягательства и открыло в борьбе с ним важное обсуждение недостатков существующего уголовного права. Его наиболее важным следствием, вероятно, является изменение, которое уже привело к тому, как женщины и мужчины взаимодействуют на рабочих местах.

Так что в политике идентичности нет ничего плохого. Это естественный и неизбежный ответ на несправедливость. Но тенденция политики идентичности сосредоточиться на культурных проблемах отвлекла энергию и внимание от серьезного мышления со стороны прогрессивных людей о том, как развернуть 30-летнюю тенденцию в большинстве либеральных демократий к большему социально-экономическому неравенству. Легче спорить по культурным вопросам, чем менять политику. Проще включать темы феминизма и меньшинств в учебные программы колледжей, чем увеличивать доходы и расширять возможности женщин и меньшинств за пределами башни из слоновой кости. Более того, многие из групп, которые были в центре внимания недавних кампаний, основанных на политике идентичности, таких как женщины-руководители в Силиконовой долине и женские звезды Голливуда, находятся в верхней части распределения доходов. Помощь им в достижении большего равенства — это хорошо, но мало что может сделать для устранения вопиющих различий между верхним процентом работающих и всеми остальными.

Сегодня левая политика идентичности отвлекает внимание от более крупных групп, чьи серьезные проблемы были проигнорированы. До недавнего времени активисты слева мало что могли сказать о расцветающем опиоидном кризисе или о судьбе детей, выросших в бедных неполных семьях в американской глубинке. И демократы не выдвинули никаких амбициозных стратегий для борьбы с потенциально огромными потерями рабочих мест, которые будут сопровождать ускоренную автоматизацию, или неравенством в доходах, которое технологии могут принести всем американцам.

Более того, политика идентичности левых создает угрозу свободе слова и разумной дискуссии, необходимой для поддержания демократии. Либеральные демократии привержены защите права говорить практически все, что угодно на рынке идей, особенно в политической сфере. Но озабоченность идентичностью столкнулась с необходимостью гражданского дискурса. Фокус на переживаемом опыте групп идентичности переносит приоритет в эмоциональный мир внутреннего самосознания с рационального рассмотрения вопросов внешнего мира и процессов аргументированного обсуждения, которое может заставить отказаться от прежних мнений. Тот факт, что утверждение является оскорбительным для чьего-то чувства собственного достоинства, часто рассматривается как основание для замалчивания или унижения личности, которая его сделала.

Опора на политику идентичности также имеет слабые стороны в качестве политической стратегии. Нынешняя дисфункция и распад политической системы США связаны с экстремальной и постоянно растущей поляризацией, которая сделала рутинное государственное управление упражнением на грани битв. Большая часть вины за это принадлежит правым. Как утверждали политологи Томас Манн и Норман Орнштейн, Республиканская партия намного быстрее продвигалась к своему правому крылу, чем Демократическая партия двигалась в обратном направлении. Но обе стороны отошли от центра. Левые активисты, сосредоточенные на проблемах идентичности, редко представляют электорат в целом. Действительно, их проблемы часто отчуждают основных избирателей.

Но, возможно, самое худшее в политике идентичности, которую сейчас продвигают левые, заключается в том, что она стимулировала подъем политики идентичности справа. Это объясняется, в немалой степени, объявлением левой стороной политической корректности социальной нормой, запрещающей публично вещать свои убеждения или мнения, не опасаясь морального осуждения. У каждого общества есть определенные взгляды, которые противоречат его основополагающим идеям легитимности и, следовательно, не соответствуют публичному дискурсу. Но постоянное открытие новых идентичностей и смещение оснований для приемлемых высказываний трудно выполнить. В обществе, настроенном на групповое достоинство, появляются новые линии границ, и ранее приемлемые способы говорить или выражать свое мнение становятся оскорбительными. Сегодня, например, просто использование слов «он» или «она» в определенных контекстах может быть истолковано, как признак нечувствительности к интерсексуалам или транссексуалам. Но ведь такие высказывания не угрожают фундаментальным демократическим принципам. Скорее, они бросают вызов достоинству определенной группы и означают отсутствие осознания или симпатии к борьбе этой группы.

В действительности, лишь относительно небольшое число левых литературных авторов, художников, студентов и интеллектуалов поддерживают самые экстремальные формы политкорректности. Но эти случаи подхватываются консервативными средствами массовой информации, которые используют их для критики левых в целом. Это может объяснить один из экстраординарных аспектов президентских выборов в США в 2016 году — популярность Трампа среди основной группы его сторонников, несмотря на его поведение, которое в более раннюю эпоху обрекло бы на провал заявку на президентство. Во время кампании Трамп издевался над физическими недостатками журналиста, охарактеризовал мексиканцев как насильников и преступников, был услышан на записи, где он хвастался, как щупал женщин. Подобные заявления были менее проступками против политической корректности, чем преступлениями против основ порядочности и морали. И многие сторонники Трампа не всегда одобряли их или другие возмутительные комментарии, которые делал Трамп. Но в то время, когда многие американцы считают, что публичная речь чрезмерно контролируется, сторонники Трампа любят его за то, что его не пугает политкорректное давление. В эпоху, сформированную политической корректностью, Трамп представляет собой некоторую аутентичность, которая восхищает многих американцев. Он может быть злым, фанатичным и непрезентабельным, но, по крайней мере, он говорит то, что думает.

Однако подъем Трампа не отражает консервативного отказа от политики идентичности. Фактически, подъем отражал принятие правыми своей политики идентичности. Многие из сторонников Трампа среди рабочего класса чувствуют, что их игнорируют элиты. Люди, живущие в сельских районах, которые являются основой популистских движений не только в Соединенных Штатах, но и во многих европейских странах, часто считают, что их ценности находятся под угрозой со стороны космополитических городских элит. И хотя они являются членами доминирующей этнической группы, многие представители белого рабочего класса считают себя жертвами. Они маргинализованы. Такие настроения проложили путь к появлению политики правой идентичности, которая в крайнем случае принимает форму явно расистского